Утехи императрицы Екатерины матерная поэма

В блестящий век Екатерины,
В наш век блистательных голов
Мелькают пышные картины
Екатерининских орлов.

И хоть интрижек и историй
Орлы плетут густую сеть,
Из всех орлов Орлов Григорий
Лишь мог значение иметь.

Оставим о рейтузах сказки,
Мол, будто хуй в них выпирал.
Я расскажу вам без прикраски,
Как Гриша милости сыскал.

Потомкам нашим в назиданье,
Хоть тем немало согрешу,
Его я первое свиданье
С Екатериной опишу.

Увидев как-то на параде
Орлова Гришу в первый раз,
Императрица с сердцем бляди
Пришла в мучительный экстаз.

Еще бы, Гриша — рослый, крупный,
И жемчуга его зубов,
И пламя взоров неотступно
Напоминали про любовь.

Вот вам причина, по которой
Его увидев раз иль два,
Екатерина к мысли скорой
С ним о сближении пришла.

Изрядно вечером напившись
С друзьями в шумном кабаке,
Храпел Григорий, развалившись,
Полураздетый, в парике.

Но растолкал его поспешно
К нему прибывший вестовой.
«Мой граф, простите, вам депеша
От государыни самой».

«Депеша? Мне?!» — вскочил Григорий,
Печать ломает вгорячах,
По строчкам взгляд летает скорый,
И ужас вдруг застыл в очах.

Тряся вздремнувшего лакея,
Орлов вопит: «Проснись, болван!
Кого избил я в ассамблее
Вечор, когда был в стельку пьян?

Кому я мял намедни рожу?
Чей нос был мною перебит?
А вдруг то важный был вельможа
Или царицын фаворит?!..

Теперь зовут меня к ответу:
Конец карьере, я погиб!
Скорей закладывай карету,
Парик мне пудрою присыпь!»

Орлов, дрожа, как лист на древе,
Подъехал бледный к воротам
И вот, подобно робкой деве,
Идет за пажем по пятам.

Ряд лестниц мраморных уныло
Проходит он. Вдруг крик: «Пароль!»
Орлов шепнул (в пакете был он)
И ощутил на сердце боль.

«Куда ведут меня — не знаю...
И вызван на какой предмет?
От страха я изнемогаю.
Какой уж мне держать ответ?»

Портьера быстро распахнулась,
Ливрейный ряд мелькает слуг.
Стоит царица... Улыбнулась:
«Орлов? Ну, здравствуй, милый друг!»

Григорий мигом на колени
Пред государыней упал:
«По высочайшему веленью,
Царица, к вам я прискакал.

Казнить иль миловать велите —
Пред вами ваш слуга и раб!»
Она лакеям: «Уходите!»
Потом ему: «А ведь могла б

Тебя немедленно, нещадно,
Коль пожелала бы, казнить.
Но я совсем не так злорадна,
Нет, я хочу тебя любить.

Дай руку, встань, иди за мною
Да не изволь, мой друг, робеть!
Ты хочешь ли своей женою
Меня немедленно иметь?»

Он ощутил вдруг трепетанье,
Его задор уже манит,
Язык его прилип к гортани,
Орлов невнятно говорит:

«Ваше величество, не смею
Своим поверить я ушам!
К престолу преданность имею,
За вас я жизнь и честь отдам!»

«Пойдём, пойдём!» — и увлекает
Его с собою в будуар
И тут же мантию меняет
На легкий белый пеньюар.

Царица, будучи кокоткой,
Прекрасно знала к сердцу ход.
К алькову царственной походкой
Она его, смеясь, ведёт.

«Сними же шпагу и лосины,
Не стой же, право, как тюлень!»
Орлов дрожит как лист осины
И неподвижен, словно пень.

Не ждал он случая такого,
Уж не с похмелья ль этот сон?
Вот он с царицей у алькова
Стоит подавлен, потрясен.

Она ж, полна любовной муки
И лихорадочно дыша,
Ему расстегивает брюки.
В нем еле держится душа.

Хоть наш герой и полон страху,
Сильнее страха юный пыл.
Спустила Катя с плеч рубаху —
И в изумленье он застыл.

Блеснули мраморные плечи,
Высокий и роскошный бюст,
И между ног, как залп картечи,
Его срази волосьев куст.

Исчезнул страх: застежки, пряжки
Остервенело Гриша рвёт
И ослепительные ляжки
Голодным взором так и жрёт.

Вот он стоит в одной сорочке.
Она, рукой обняв его,
Ушей пылающие мочки
Взасос целует у него,

Другой рукой нетерпеливо
Берёт его торчащий член
И шепчет тихо и игриво:
«Ну что, дружок, попался в плен?»

Звук поцелуев оглашает
Большой роскошный будуар.
Орлов немедленно решает
Поставить первый самовар.

Она его предупреждает,
И, нежно ручкой член держа,
Раздвинув ноги, направляет...
Орлов засовывает, ржа!

И, навевая страсти чары
Моей возлюбленной чете,
У изголовья милой пары
Амур кружится в высоте.

Амур, Амур, немой свидетель
Неописуемых картин,
Скажи, не ты ли сцены эти
Нам навеваешь? Ты один!

У всех племён, у всех народов
Любви поэзия одна,
И для красавцев и уродов
Она понятна и родна.

Перед Амуром нет различий,
Ни этикета, ни приличий,
Чинов и рангов — все равны:
Есть только юбка и штаны.

Однако, к делу. Продолжаю
Описывать событий ход.
Зачем я, впрочем, называю
Событьем этот эпизод?

«Ах, ах!» — она под ним завыла. —
«Поглубже, миленький, вот так!
Целуй меня! Ах, что за сила!
Преизумительный елдак!»

Она успела кончить живо,
А он ещё на всем ходу,
По телу жжёт его крапива,
И сам как будто он в бреду.

Её опять уж разбирает,
Она усердно поддаёт,
От наслажденья замирает,
Орлов же знай её ебёт,

«Облапив царственную жопу», —
Нам так философ описал,
И раструбил на всю Европу
Один безнравственный журнал.

Любови служит хмель опорой.
Найдя вино в шкапу за шторой,
Орлов бутылку мигом вскрыл
И половину осушил.

И, выпив залпом полбутылки,
Орлов, неистов, пьян и груб,
Парик поправив на затылке,
Опять вставляет ей под пуп.

Подобен злому эфиопу,
Рыча как лев иль ягуар,
Ебёт её он через жопу
Так, что с неё валится пар.

И тут совсем без просьбы Кати
Как первобытнейший дикарь
Весь русский цикл ебёной мати
Пред нею выложил словарь:

— Поддай, поддай, курвечья шлюха!
Крути-ка жопой побыстрей!
Гляди-ка: родинка, как муха
Уселась на спине твоей!

Орлов ебёт, ебёт на славу,
О жопу брякают муде,
Ебёт налево и направо,
Да так, что всё горит в пизде.

— Еби, еби, теперь не больно,
В такой мне позе просто рай!
Но, может, раком уж довольно?
Ах, нет! Еби же! Продолжай!

— Ага, вошла во вкус, блядища!
Ах, ёб твою державу-мать!
Ну и глубокая пиздища,
Никак до матки не достать!

Но он наврал: царице сладко,
Орлов ей очень угодил,
Длиннейший хуй измял всю матку,
Чуть не до сердца доходил.

«Ах, что ты делаешь, скажи-ка!» —
Она любила смаковать,
Партнеров в ебле рыком, криком
Или словами подбодрять. —

«Что делаю?! Ебу, понятно!» —
Он, задыхаясь, отвечал. —
«Ебу, ебу!» — «Скажи-ка внятно!» —
«Ебу-у-у!» — как бык он промычал. —

«Ебёшь, ебёшь!.. Какое слово,
Как музыкально и сильно!
Ебенье Гришеньки Орлова
Пьянит, как райское вино!»

Но вот она заегозила,
Как будто дикая коза,
Кончая, вздрогнула, завыла,
При этом пёрнув два раза.

Орлов, хоть не был армянином,
Но всё ж при этом пердеже
Задумал хуй, торчащий клином,
Разок ей двинуть прямо в ж.

Член был с головкою тупою,
Напоминавшею дюшес.
Ну как штуковиной такою
Он к ней бы в задницу залез?

Там в пору лишь пролезть мизинцу.
Но растяжима ведь дыра!
Когда б немного вазелинцу,
Пошла б забавная игра!

Он вопрошает Мессалину:
«Хочу я в ж. к тебе залезть,
Да не войдет без вазелина,
А вазелин-то, кстати, есть?»

Нашлась и банка под подушкой,
Залупу смазала сама.
«Ну вставь, да только лишь макушку,
А то ведь я сойду с ума!» —

«Ах, Катя, ты трусливей зайца!»
Вдруг крик всю спальню огласил:
«Ах, умираю!» — он по яйца
Весь хуй безжалостно всадил.

Она рванулась с нервной дрожью,
Член брызнул мутною струёй.
Вот плут: помазанницу божью
Всю перепачкал малафьёй.

«Теперь хочу сосать», — сказала
Она, ложась на Гришу ниц.
Платочком член перевязала
Наполовину, до яиц,

Чтоб не засунул он ей в горло
И связок там не повредил.
Как довелось, дыханье спёрло,
Когда он в рот ей засадил.

И нашу царскую кокетку
Объял садический экстаз:
С азартом делая минетку,
Зубами в член ему впилась.

«Ай, больно! Не кусай, блудница!» —
«Фи, что за слово, дурачок!
Ты должен с этим примириться,
Мой сладострастный новичок!»

Минетка долго продолжалась,
Но чует Гришенька Орлов,
Что вся залупа зачесалась,
И он спустить уже готов.

Она сосет, облившись потом,
Он шепчет ей: «Сейчас! Конец!» —
Она в ответ: «Хочу с проглотом!
А ты не хочешь? Ах, скупец!

Какой ты мерзкий, жадный, гадкий!» —
Под лоб глаза он закатил
И полный хуй тягучей смазки
Ей в рот со стоном напустил.

Она нисколько не смутилась,
Едва от страсти не сгорев,
Всю малафейку проглотила,
Платочком губы утерев.

Орлов устал, она — нисколько.
«Ты что, уж спать? Э, нет, шалишь!
Еще ебать меня изволь-ка,
Пока не удовлетворишь!»

Его, однако, дело скверно,
Попал он прямо в переплёт.
«Не я её, она, наверно,
Меня тут насмерть заебёт».

Дроча и с помощью минета
Она бодрить его взялась.
Он молод был, и штука эта
Через минуту поднялась.

А за окном оркестр играет,
Солдаты строятся уж в ряд.
Потёмкин там предпринимает
Какой-то смотр или парад.

«Мне нужно было на параде
Себя на миг хоть показать!
Как трудно мне, царице-бляди
И власть, и страсть в одно связать».

И снова на спину ложится
И задирает ноги ввысь,
И ёрзает императрица
Под ним, как раненая рысь.

Трещит кровать, скрипят пружины,
А на плацу гремит уж рать:
«О, славься днесь, Екатерина!
О, славься, нежная нам мать!»

К чему же сводится величье,
Престол и царственный престиж,
И блеск нарядов, и приличья,
Когда о ебле ты лишь мнишь?

Не надо только лицемерить,
Народу воздавая мзду,
А в два предмета прочно верить —
В наш хуй и в женскую пизду.

И трон, и скипетр, и держава
Есть театральный реквизит.
К чему нам писаная слава,
Когда пизда твоя горит?

Мы — не наивные китайцы,
Нам о престолах не толкуй.
Кровать есть трон, держава — яйца,
А скипетр — так просто хуй!